"Все равно концлагерь получается…"

– Вечером 12 января я сидел за компьютером. Когда именно началась эта тупая боль в животе, даже не могу сказать. Я ещё долго продолжал свои занятия, надеясь, что пройдёт. Но боль не проходила. Уже глубокой ночью я вызвал «Скорую». Приехала молоденькая девушка, не обнаружившая у меня «ничего такого», разрешившая мне пить («Пейте-пейте, сколько хотите!») и выразившая уверенность, что «скоро пройдёт». Сделали укол. Боль всё нарастала. Через 2 часа я вызвал «Скорую» снова, приехала та же машина и повезла меня в БСМП. Забегая вперёд, скажу: везти меня в больницу нужно было сразу и пить мне ни в коем случае нельзя было.

В ту ночь дежурила хирург Цуканова Рената Станиславовна. Она мне сразу понравилась серьёзностью и профессионализмом: подробно объяснила, что со мной происходит, почему результат рентгена и моё состояние явно говорят о необходимости срочной операции.

Есть больные, которым правду лучше не говорить. Я из тех, кому нужно всё объяснять. Тем более, заболевание у меня хроническое, диагностировано в 17 лет, меня уже оперировали, и я давно знаю, что подобное может случиться ещё раз.

Как оказалось впоследствии, Рената Станиславовна – первый и последний врач в БСМП (притом, она не штатный сотрудник), с уважением и внимательно относящийся к больным. Больше ни разу мне никто и ничего не объяснял.

Я спросил: «Оперировать будете вы?» Она вызывала у меня доверие, – и это было для меня важно. «Да, я…».

Я некоторое время молчал, собираясь с духом. Мне 50 лет, сердце не совсем в порядке. Что это за операция, я хорошо знаю. Тяжёлая операция. Рената Станиславовна – человек суховатый по натуре – понимая моё состояние, взяла меня за руку, слегка погладила мою руку. Как ни странно, это помогло мне решиться.

Как опять же оказалось впоследствии, это тоже было первым и последним проявлением нормального человеческого отношения, сочувствия к больному человеку, в этой больнице.

Рената Станиславовна потом рассказала мне о ходе операции. Весь тонкий кишечник (5 метров) превратился в один слипшийся ком. Пришлось рассекать множество спаек. Операция была сложная и тяжёлая. Она справилась с задачей блестяще.

* * *

Когда просыпаешься после наркоза, сознание возвращается прежде, чем способность управлять своим телом. Ты уже здесь, видишь, чувствуешь, но кисти рук продолжают непроизвольно дёргаться и ты не в силах с этим справиться. Ощущать свою полную беспомощность очень тяжело. К тому же мне трудно было дышать: дыхательную трубку из горла только что вынули, а через нос – через обе ноздри – были пропущены бандажи..

Помню, я о чём-то просил двух женщин-медсестёр, что-то делавших в комнате, где я находился. О чём именно просил, не могу вспомнить. Я повторял одну и ту же просьбу десятки раз. Ни одна из медсестер не подошла ко мне, даже не оглянулась. Потом они стали улыбаться, пошучивать по моему адресу. Им показалось смешным, что человек в таком положении – совершенно беспомощный – о чём-то ещё просит.

В этой больнице, видимо, нет настоящей реанимации. Вскоре меня повезли в палату.

По дороге я продолжал просить сестру всё о том же, она разозлилась и заявила, что я, видимо, «больной на голову». Я тоже рассердился и пригрозил написать на неё заявление в полицию. Тогда она замолчала.

Правда, трогательный диалог только что прооперированного больного с «сестрой милосердия»?

Когда мы приехали, мне предложили самому перебраться с каталки (гораздо более высокой) на койку: ни одна из «сестричек» мне не попыталась помочь.

* * *

На второй день к вечеру у меня начались сильные боли.

В палате нет звонков: вызвать сестру невозможно, иначе как позвонив по телефону на пост (он на другом конце коридора). Правда, на звонки эти реагируют две сестры из всех, кто там работает. Остальные отвечают стереотипно: «Я занята! НЕ НАДО СЮДА ЗВОНИТЬ!»

К сожалению, я не знаю, как зовут этих двух Настоящих Медсестёр. Одна из них – женщина средних лет. Другая – полненькая, молодая, всегда настроенная весело и иронично. Она всех больных называет на «ты», со всеми пошучивает. Вот она, когда я ей однажды позвонил в четыре часа ночи, беспрекословно пришла и сделала укол. Причём, пришла свежая и бодрая.

Остальные сестры по ночам заняты тем, чем все нормальные люди. Спят, то есть.

Мне нескоро удалось добиться, чтобы пришла сестра, – но это оказалась хорошая сестра. Было уже поздно, врачи ушли. Она позвала дежурного врача. Пришёл молодой человек, в сером медицинском костюме. Он сказал, что сейчас мне сделают клизму – и у меня всё пройдёт.

Напомню, это был второй день после операции! Появилась ещё одна сестра. Обе они – по их собственным словам – «были в шоке» от распоряжения врача. Но собирались его выполнить. Я же возмутился и сказал, что прошу меня перевести в другое лечебное учреждение. Просто моё возмущение почему-то проявилось именно вот в такой словесной форме.

Через 2-3 минуты в палату вошла молодая энергичная дама в голубом чепчике. Она представилась «старшим врачом по больнице». Я попросил назвать имя, она повторила: «Я старший врач по больнице!». Я повторил, что хотел бы, чтобы меня перевели в другую больницу. Тогда Старший Врач По Больнице села на мою койку, отбросила простыню. Я сказал, что не хочу, чтобы она меня осматривала. Она силой отвела мои руки и в течение нескольких секунд делала вид, что прощупывает мой живот, причём сделано это было максимально болезненно. Я просил не делать этого – она продолжала.

Через несколько секунд она заявила, что у меня разошлись швы (в кишечнике) и мне необходима срочная повторная операция. Я, разумеется, ответил, что никакой повторной операции не будет.

Она встала и вскоре вошла с какой-то бумажкой, стала требовать, чтобы я её подписал.

– Мне нужно, чтобы вы тут подписались! – кричала она.

Я взял эту бумажку и стал описывать всё, что произошло в этот вечер – подробно: про клизму, про свою просьбу о переводе в другое лечебное учреждение, про появление Старшего Врача По Больнице (тут мне, наконец, удалось узнать её фамилию: Спиркина или Спирькина, как-то так), про то, как она меня осмотрела насильно, и т.д., и т.д. Товарищ Спиркина всё это время пыталась выдернуть у меня бумажку и заставить подписаться там, где ей нужно.

Моё поведение её страшно возмущало, она даже спросила, кто я по профессии, и, узнав, что учитель, посочувствовала тем детям, у которых такой учитель.

Но поделать со мной всё же ничего не смогла. Эта любопытная бумажка потом была подклеена к моей истории болезни.

На следующее утро ко мне – персонально ко мне! – пришли заведующая отделением (Ванюкова Ольга Васильевна), и лечащий врач, вообще-то никогда с больными не разговаривающий (Толлер Виктор Артурович). Они меня внимательно осмотрели, оба сказали, что никакая повторная операция не нужна, всё идёт нормально.

Убедившись, что вопрос о переводе в другую больницу я не поднимаю, они ушли.

Итак! Товарищ Спиркина, чтобы не была брошена тёмная, мрачная тень на имидж БСМП – имитировала «осмотр», поставила мне ложный диагноз, и хотела меня убедить оперироваться второй раз. Если бы я согласился, я бы или погиб, или уже не способен был бы добиваться никакого перевода ни в какие другие больницы.

Представьте себе, что на моём месте оказался человек менее твёрдый, менее независимый, который поверил «старшему врачу по больнице» и согласился на повторную операцию. Согласитесь, было бы очень печально.

* * *

Виктор Артурович Толлер, мой лечащий врач, – пожилой человек, физически ещё очень крепкий, с несколько медальными – как у древних римлян – чертами лица. То, что я о нём сказал выше (он не разговаривает с больными), не означает, что он такой молчаливый. Он заходит в палату, что-то каждому говорит. Он опытный и профессиональный врач.

Проблема его в том, что он никогда никого не слушает. Я несколько дней подряд пытался достучаться до него: у меня сильно болело горло, я не спал по ночам. Он меня просто не слушал. На третий или четвёртый день к вечеру температура у меня поднялась до 39,3, после чего медсестра (та самая, хорошая) вколола мне лошадиную дозу жаропонижающего (анальгин + ношпа + демидрол), что остановило рост температуры, но очень мало её понизило.

Как я ни пытался узнать у Виктора Артуровича, откуда такая температура, он мне не ответил: он никогда не отвечает на вопросы. Больной должен выслушивать указания. И всё.

Такой стиль «общения» с больными характерен для этой больницы. Не надо беспокоить персонал. Если ты недоволен, задаёшь вопросы – ты плохой больной.

Я – очень плохой больной. Виктор Артурович, бедненький, однажды не выдержал, закричал: «Вы меня начинаете раздражать!» – и, что называется, «хлопнул дверью».

Больной – не человек. Это сломавшийся биоробот, а мы его успешно чиним. И нечего тут проявлять себя.

Их идеал – мертвый больной. Не биологически мёртвый, а духовно мертвый. Без потребностей, без желаний, без проблем, безгласный, рабски покорный, – пустой, полый внутри. В то же время он должен бодриться и быстро выздоравливать.

Пример максимально плохого больного я уже привёл – это я сам. Но в нашей палате № 13 лежал и почти идеальный – с точки зрения персонала БСМП – больной. Молодой человек, около 30 лет, но лицом и манерами он напоминает капризного ребёнка лет пяти. Большой, физически крепкий. Он поступил с сильнейшей болью. «О господи!» – стонал он, лежа под капельницей. Вызывал, конечно, большое сочувствие.

Оказалось, он катался на снегоходе, упал. Получил разрыв мочевого пузыря. Первые дни после операции я и другие больные часто ему помогали: что-то подавали и т.п. Он ни разу никого не поблагодарил. А потом он стал вставать, ходить – и тут оказалось, что он идеальный больной. Ему принесли телевизор, он его включал, когда просыпался, а поздно вечером выключал.

Я пять или шесть дней подряд совершенно не спал. Заснуть там очень трудно по многим причинам: мой сосед по койке громко храпел, сама койка, где друг на друге лежат три матраса, такая жёсткая, будто лежишь на железе; подушка – небольшой комок, раза в четыре меньше, чем нужно взрослому человеку. Мешала температура: она поднималась к ночи. А когда я стал приходить в себя, не мог заснуть из-за телевизора. На мои просьбы молодой человек с благополучно зашитым мочевым пузырём не реагировал.

Как-то, уже после «отбоя» (22-00), я страшно хотел спать, а телевизор бодро тарахтел. Я вышел и попросил сестру убедить хозяина телевизора выключить его. Что она и попыталась сделать, но неудачно. Он вышел из палаты, стал оскорблять меня. Я вызвал полицию. После профилактической беседы он угомонился, но телевизор так и оставил, пока его не выключила своей рукой медсестра.

На следующий день Виктор Артурович мне сообщил, что у меня «конфликт с персоналом». А вот молодому человеку он ничего такого не сказал. Вообще этого замечательного молодого человека все воспринимали очень положительно.

К слову, в БСМП нет никаких правил поведения в палатах. Можно делать что угодно. Стоят телевизоры, их включают, не спрашивая разрешения ни у соседей по палате, ни у медперсонала. Лежит умирающий старик, и тут же два выздоравливающих молодых здоровяка хихикают, глядя в «волшебный ящик». Нельзя в БСМП только беспокоить персонал. Ты есть – но тебя нет. Не беспокой. Мы заняты. Тогда ты будешь хорошим.

Ещё один элемент стиля – ну, конечно же, хамство. В предпоследний день пребывания в больнице меня всё-таки записали на консультацию к лору. Я пошёл в указанный кабинет, он оказался пуст. Сел. Просидел полчаса. Это через восемь дней после тяжёлой операции. Рядом прогуливались, беседуя, какие-то две сотрудницы в белых халатах, одна молодая, другая постарше. Я поинтересовался, не знают ли они, где врач из этого кабинета. Молодая, не поворачивая головы, обронила: «Ждите. Врач придёт!».

Я уж собрался уходить, но тут та самая молодая дама вошла в кабинет и пригласила меня. Оказывается, она и есть лор. Но когда она попыталась взять у меня мазок из горла, это было так больно – а взять она его никак не могла – что я отказался от осмотра и ушёл.

На следующий день Виктор Артурович мне сообщил: «Вас осмотрел лор, температуры у вас нет (я купил парацетамол и сбивал температуру)». Он всегда всем рассказывает о них же самих. Должен же человек знать, что на самом деле с ним происходит!

В общем, я всех раздражал, и какая-то молодая дама, тоже в чепце, пришедшая вместе с Виктором Артуровичем, поддержала его, сказав с искренним возмущением: «Он отказался от повторной операции!». Начальство отдало распоряжение, а подчинённый отказался его выполнить. О, ужас! Жертвуй своей жизнью, но выполняй распоряжения начальства! Нельзя же так! А то заведённый ещё при монголо-татарах хороший, правильный порядок общественных отношений рушится прямо на глазах.

Правда, больной по закону вправе отказаться от медицинского вмешательства. Но то – по закону. Главные-то русские законы – они не на бумаге.

А я, конечно, нехороший. И сам это вполне сознаю.

* * *

В той же палате лежал больной, которого называли «Полковником». Он офицер в отставке. Человек ещё не старый. Прооперировали его успешно. Но он целыми днями лежал на спине, уставясь пустыми глазами в потолок. Не вставал. Почти не ел. Как-то я сообщил об этом Виктору Артуровичу. Тот разразился огромной педагогической речью: про то, что надо бороться за жизнь, что нельзя быть обузой для родных и пр., и т.п. Два дня после этого сестры пытались кормить Полковника с ложечки. Потом бросили. И всё продолжалось по-прежнему.

«Если будете так лежать, сердце остановится, и вы уйдёте он нас!» – сказал Полковнику тактичный Виктор Артурович в своей педагогической речи. Верно, верно.

Вот только этому человеку нужна не нотация, а поддержка: психологическая поддержка. Нужно сочувствие, вера в него. Родные у него есть, но они какие-то странные. Придут, поулыбаются и уходят. И медперсонал тоже ничего не делает. Принесут еду, поставят на тумбочку. Потом, нетронутую, уносят. Долг свой выполнили.

Умирать или жить – в конце концов, личное дело каждого. Если на тебя всем наплевать, иногда и жить не хочется. Ну и не живи – какое нам дело?!

Зачем же, интересно, делали сложную операцию, спасали человека? Но резать и зашивать их учили. А вот проявлять человечность… Увы!

* * *

Я так «достал» бедненького Виктора Артуровича, что он решил меня выписать на десятый день после операции. Я, правда, пытался ему объяснить, что живу один, в деревянном доме с печным отоплением – но он, разумеется, меня не слушал.

Вечером 23 января мне объявили, что приехала машина: я должен «опростать место». Медсестра пришла за мной с дежурным врачом и оранником. «Освободите койку!» – строго заявила она. У меня не было ни шапки, ни куртки: вечером их получить невозможно. Я обмотал голову какой-то тряпкой и так пошёл.

Рядом с водителем машины «Скорой» устроился его весело матерящийся приятель. Мне предложили сесть в кабину третьим. Места там почти не было, какой-то краешек. Так меня отвезли домой. В квартире было около 10 градусов тепла.

Так я вернулся домой.

* * *

Выдающийся русский афорист Виктор Черномырдин как-то сказал: «Какую партию ни создавай, всё равно получается КПСС». Если попробовать развить эту верную мысль, можно добавить: «Какое учреждение ни создавай, всё равно получается концлагерь».

Почему? Так удобнее. Именно в концлагере «пациенты» максимально бесправны и беззащитны – что очень удобно. Впрочем, это удобно и для самих «заключённых». Рабом быть легче, чем свободным человеком. 

Что до БСМП, то советую всем: не питайте никаких иллюзий. Если кто-то из родных туда попал, бросайте всё и переселяйтесь в больницу. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

А Ренате Станиславовне всё-таки спасибо. Хотя бы за то, что вы имеете возможность прочесть эту статью.