Премьера балетного спектакля, да ещё созданного именитым постановщиком, – всегда праздник. Особенно если эта премьера проходит в нестоличном театре. Тут дело уже не только в "высоком искусстве", но и в материях иного рода, которые среди исследователей принято именовать региональной идентичностью и локальным патриотизмом.

Именно трепетное отношение к "нашему" и "нашим" (которые "тоже могут"), соединяясь с предвкушением, по словам одной из зрительниц, "возможности насладиться культурой", и создаёт неповторимую атмосферу априорно благосклонного принятия всего, что будет происходить после поднятия занавеса. Оно устанавливает ту особенную связь между сценой и залом, о которой мечтает любой артист, и которая, собственно, позволила труппе отыграть спектакль буквально на одном дыхании. Да, драйва на сцене было хоть отбавляй.

Этот самый принцип "хоть отбавляй", а вовсе не декларируемая во всех анонсах "ирония", и стал ключевой идеей постановки. Щедрость, переходящая в избыточность, проявилась во всём: в оформлении сцены, где фирменная "диагональ Капелюша" оказалась чересчур сдобрена световыми эффектами, в сумбурной эклектичности костюмов, в назойливости юмористических ремарок либретто. Но главное – в очередной попытке соединения танца и сценической речи, на этот раз не в пример более пространной, чем в "Анне Карениной" и ещё менее стилистически оправданной. Обильное цитирование Шекспира призвано было, вероятно, скрасить не слишком изобретательную хореографию и отвлечь от некоторой отрывочности и невнятности сценария.

Отбросив блестящую комическую линию шекспировской пьесы (простоватых горожан, готовящих театральное представление к свадьбе герцога Тезея) и сократив до полной нелогичности линию отношений Титании и Оберона, Кирилл Симонов сосредоточил основное внимание на четвёрке запутавшихся юных влюблённых – Лизандра и Гермии, Деметрия и Елены. Перипетии этого любовного параллелограмма были переданы вдохновенно, даже захватывающе, и потому не особо нуждались в словесных комментариях, связанных, видимо, с навязчивым опасением, что зрителю не под силу самостоятельно разобраться, "кто с кем". А эти комментарии, начавшись с вполне чинно-школярского цитирования Шекспира, превратились на пути ко второму акту в безоглядно рвущийся к грани хорошего вкуса капустник, этакий праздник непослушания – непослушания не только традициям и канонам, но и самому простому чувству меры. Точнее, детский утренник. Казалось, ещё немного – и зрителям предложат хором позвать дедушку Мороза. Не предложили. Хотя покричать "Горько!" под Мендельсона, неповинного в том, что его марш так полюбился работникам загсов, всё же попытались заставить.

В целом же аналогии с детским садом/пионерлагерем были (намеренно?) многомерны: и маечка-трусики Пажа-Пака, который в начале спектакля напоминал сбежавшего с тихого часа детсадовца, и озвученные задорным полудетским голосом обзывалки Елены и Гермии, и звонкие речёвки дев, и беготня с топаньем пятками по сцене. Впрочем, энергичная постановка акцентов при разработке лирических линий выглядела вовсе не по-детсадовски, явно отсылая к "Дому-2" и прочим "Пусть говорят".

Кирилл Симонов в центре

Можно сколько угодно рассуждать о том, что главное достоинство оригинального "Сна в летнюю ночь", увы, отсутствующее в этой постановке, - текучая, лёгкая и прозрачная запутанность-недоговорённость (а её, кстати, блестяще передаёт не только классическая постановка Баланчина, но и новаторский, хоть так же небесспорный спектакль Келемениса). Но если понимать фантасмагорию исключительно по словарю – как "нагромождение, хаос, сумбур и гротеск", то замысел постановщика нужно признать воплощённым. Что и отметила бурной овацией восторженная публика.

Татьяна Павлова
Фото Ирины и Владимира Ларионовых,
интернет-журнал "Лицей"