Евгений Тарланов, доктор филологических наук, профессор о том, чье имя в действительности должна носить Россия.
|
– На какое-либо единоличное олицетворение имени России не может претендовать ни одна политическая фигура, так как деятельность политика всегда осуществляется в чрезмерно конкретных обстоятельствах, обусловленных сугубо конкретной, не повторяющейся в каждый конкретный момент исторической обстановкой и национальными юридическими формами. Политик всегда привязан к непосредственному прагматическому осуществлению национального интереса. Мировое, общепризнанное значение России принесли деятели культуры, писатели, – Пушкин, в первую очередь.
Только Пушкин дал русскому обществу идеальные и современные образцы поведения в соответствии с принципами личной, семейной, родовой и профессиональной чести. Обстоятельства сложились так, что в начале XXI века Пушкин дал русскому обществу идеальные формы не только личного и общественного поведения, основанного на глубочайшем чувстве собственного достоинства, но и образцы восприятия личностью связей с прошлым, связей с историей. Он дал России уверенность в поступательном ходе истории и ее нравственном смысле. В этом аспекте он был столько же философом и социологом, сколько и поэтом, – если не больше.
Для камердинера нет великого человека. В этой французской пословице имеется в виду взгляд среднего обывателя, определяющийся соображениями бытовой целесообразности и практической, близорукой, бытовой личной выгоды. Право на беспристрастное и объективное свидетельство о главной фигуре кровавого катаклизма – Пугачевском восстании 1773-1775 годов – дается герою Пушкина Гриневу только его собственным, высоким понятием о личной чести, которое скрепляет воедино частное и государственное бытие. Критерий человечности, по Пушкину, – это способность к личной благодарности, отсюда Пугачев благодарен Гриневу за заячий тулупчик: революционер – не синоним негодяя. Так смотреть на историю мог только человек, переживший опыт 1789 года.
Палачи не толкуют революций. Как никакая другая эпоха в жизни России, истекший ХХ век приближает нас к пониманию неоцененной доныне громадной заслуги построений Пушкина – осмысления им соотношения насилия и ненасилия в историческом движении. Частная личность может избежать участи ничтожной песчинки, без следа унесенной мировым ураганом, если обладает способностью разделять “милость к падшим”, то есть сострадание к побежденным в социальных противоборствах, будь то крестьянская война или революция. Мера этой способности всегда являлась для Пушкина мерой подлинной человечности.
Пушкин формулирует гениально диалектическое решение вопроса о революционном насилии. Значение и место революции, показывает Пушкин, никогда не сводится к одному насилию. Человек поколения декабристов, он страстно верит в нравственный закон, по которому совершается поступательное движение истории: палачи не толкуют революций. Праздный интерес французской публики к изданным от имени парижского палача Самсона запискам аморален с позиций высшей исторической правды, так как порыв к свободе Франции 1789 года не имеет никакого соприкосновения с сорокалетним стоянием у гильотины казнившего Людовика XVI, Робеспьера и Шарлотту Корде “свирепого фигляра” с его “однообразной ролью”.
Мы не впадем в преувеличение, если скажем, что откровение Пушкина еще только предстоит понять многим из наших современников в начале ХХI века, желающих видеть в дерзновенном взлете образования, науки и культуры исторической России лишь фантастические пируэты красного колеса и бормотанием одного из фигляров, расстрелявших последнего императора. “Помнят тех, кто казнен, а не тех, кто казнил”, – говорится о палачах в мудрой песне Высоцкого, и воздаяние палачу лежит в его безвестности.
Потрясающая диалектичность подходов Пушкина касается не только гражданской истории, но и истории культуры в целом. И здесь невозможно миновать ту черту пушкинской личности и творчества, которая в силу известных обстоятельств длительное время оставалась непознанной для читателя ХХ столетия, – размышления о роли религии.
Огромная дистанция между пушкинской эпохой и нашим временем основательно затемнила в общем суждении тот факт, что в высшем дворянском кругу той поры и, в немалой степени, XIX века в целом внешняя набожность негласно не вполне приветствовалась. Внимание к церковной обрядности обличало провинциала, а представление о семинаристе – полуобразованном недоучке благополучно дожило до самых 60-х годов с их радикальным демократизмом. Восемнадцатый век, на классической культуре и философии которого воспитывался пушкинский круг, весь наполнялся в той или иной мере антиклерикальными настроениями, ставшими важной составляющей умственной атмосферы Франции вообще. Интерес Евгения Онегина к сочинениям “скептического Беля” – мыслителя XVII столетия Пьера Бейля, доказывавшего возможность существования высоконравственных атеистов, нес активное неприятие обществом преддекабрьских лет верноподданнической позиции церковных властей.
Отход Пушкина от тона антимонархической карикатуры во взглядах на место религии в жизни мира не означал какого-то возвращения к догме. Спор с революционной фразой Вольтера привел его к обобщениям колоссального масштаба: православие понималось Пушкиным-историком в виде неразрывного единства светского и богословского начал, часто противоречащих друг другу. Многообразные заметки Пушкина 30-х годов, гениально четко различающие клерикальное ретроградство и духовную суть православной культуры, к сожалению, не до конца поняты даже сейчас...
Разумный историзм Пушкина, исследователя прошлого России и Европы, стоит на понятии свободы – нравственного идеала, но не отвлеченности, данной в определенных формах государственного права раз и навсегда. Он неотделим от необходимости гармонии прошлого и настоящего, личной ответственности каждого и ответственности гражданской – печатного слова.
Комментарии
Уважаемые читатели! В связи с напряженной внешнеполитической обстановкой мы временно закрываем возможность комментирования на нашем сайте.
Спасибо за понимание